Минут десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся, словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.

Эти движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты, предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.

Король и шут посмотрели друг на друга горящими глазами.

- Что случилось? - тихо спросил Шико.

- Дуновение, - еще тише ответил король, - вот оно, дуновение.

В этот миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и, наконец, четвертая и последняя.

- Ого! - сказал Шико. - Ничего себе дуновение. Не успел он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.

- Горячо, - проворчал Шико, вылезая из кресла.

- Сейчас он заговорит, - простонал король, забиваясь под одеяла. - Сейчас он заговорит.

- Послушаем, - сказал Шико.

И в самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который, казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.

- Закоренелый грешник, ты здесь?

- Да, да, господи, - отозвался Генрих, лязгая зубами.

- Ого! - сказал Шико. - Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно схватить насморк? Но все равно это страшно.

- Ты внемлешь мне? - спросил голос.

- Да, господи, - с трудом выдавил из себя Генрих, - я внемлю, согнувшись под тяжестью твоего гнева.

- Ты думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, - продолжал голос, - проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это показное - глубины твоего сердца остались незатронутыми.

- Отлично сказано, - одобрил Шико. - Все правильно.

Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.

- Ну что, - прошептал Генрих, - ну что, теперь ты верить, несчастный?

- Постойте, - сказал Шико.

- Что ты затеваешь?

- Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.

- Зачем это?

- Затем, чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.

- Ты думаешь, тогда он пощадит меня?

- Ручаться не могу, но попробуем. И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.

- Теперь, Генрих, - сказал он, - садись в мое кресло и не мешай мне.

Генрих повиновался, он начинал донимать.

- Ты не отвечаешь, - снова раздался голос, - это подтверждает твою закоснелость в грехах.

- О! Помилуй, помилуй меня, господи! - взмолился Шико, гнусавя, как король.

Затем, склонившись в сторону Генриха, прошептал:

- - Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.

- Ну и что? - удивился Генрих. - Что ты хочешь этим сказать?

- Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.

- Нечестивец! - загремел голос.

- Да, господи, да, - зачастил Шико, - да, я закоренелый грешник, заядлый греховодник.

- Тогда признайся в своих преступлениях и покайся.

- Признаюсь, - сказал Шико, - что вел себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.

- Что, что ты там мелешь? - зашептал король. - Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.

- Ах, верно, - сказал Шико, - пойдем дальше.

- Говори, - приказал голос.

- Признаюсь, - продолжал мнимый Генрих, - что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные драгоценности, и я раскаиваюсь.

- Ты, бездельник, - прошипел Генрих, - что ты там вспоминаешь? Все это забыто.

- Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, - возразил Шико. - Положитесь на меня.

- Признаюсь, - загнусавил шут, - что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я раскаиваюсь.

- Подонок, - сказал король.

- Речь идет не только об этом, - заметил голос.

- Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.

- Ах ты, разбойник, - гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.

- Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас доподлинно известно.

- Речь идет не о политике, - сказал голос.

- Ах, вот мы и пришли, - слезливым тоном отозвался Шико. - Значит, речь идет о моих нравах, не так ли?

- Продолжай, - прогремел голос.

- Чистая правда, господи, - каялся Шико от имени короля, - я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.

- Это верно, - глухо подтвердил голос.

- Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.

- Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, - наставительно изрек голос.

- Ах, - с отчаянием вскричал Шико, - тогда я порядком нагрешил.

- И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.

- Это правда, чистая правда.

- Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.

- Ба! - возразил Шико. - А ты уверен, господи, что я еще не погубил его окончательно?

- Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.

- Ага, - прошептал Шико королю, - сдается мне, что голос дружит с домом де Косее.

- И если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой...

- А если я не послушаюсь? - сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.

- Если ты не послушаешься, - со страшной силой загремел голос, - то ты будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сардананал, Навуходоносор и маршал де Рец.

Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.

- Чума на мою голову! - выругался Шико. - Заметь, Генрих, как небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.

Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.

- Я погиб, - растерянно твердил он, - я погиб, этот глас свыше меня убьет.

- Глас свыше! - передразнил его Шико. - Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.

- Как это - голос сбоку? - удивился Генрих.

- Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во Францию по дороге в ад.

- Безбожник! Богохульник!

- Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.

В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.

Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.

- Как, - сказал он, - у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь...

- Ну да, я дерзаю, - ответил Шико, - и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.

- Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть...

- Не приютился ли господь бог в соседней комнате.

- Ну, а если голос опять заговорит?

- А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем не знает свой мир. Подумать только, я уже целые четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.

Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.

- Я думаю, ты прав, Шико, - произнес он, - и мне очень хочется...

- Ну, пошел, - напутствовал его Шико, подталкивая к двери.

Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.

- Да, - гремел голос, - ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник.

- Увы! - хныкал Шико. - Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким переменчивым. Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.

Тем временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит вес громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты Сен-Люка.

Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую замочную скважину.

Он нагнулся и заглянул в эту скважину. Его бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.

- Клянусь смертью Христовой! - пробормотал он. - Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?

Вот что король увидел через замочную скважину. В углу комнаты Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей приходило в голову, - всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался, с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в передней показалось, будто это он сам причитает и скорбят душой по поводу своих прегрешений.

- Жанна де Косее в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! - глухо прорычал Генрих. - О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!

И после одной особенно оскорбительной фразы, котирую госпожа де Сен-Люк прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь женственном создании, одним ударом ноги высадил дверь: дверные петли оторвались, замок сломался.

Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми занавесками.

Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена перед королем, белым от ярости.

- Ax! - вопил Шико из глубин королевской опочивальни. - О! Милосердия! Милосердия! Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все святые.., я слабею, я...

Но в соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни звука.

Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение - одним жестом.

- Убирайтесь, - сказал он, указывая на дверь. И, уступив порыву бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк резко вскочил на ноги, словно подброшенный стальной пружиной.

- Государь, - предупредил он, - вы имеете право ударить пеня только в голову, я дворянин.

Генрих со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.

Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять свои отношения, Шико бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную женщину, дрожавшую от страха всем телом.

- Вот так штука! - сказал Шико. - Адам и Ева после грехопадения! И ты их изгоняешь, Генрих? - спросил он, обращаясь к королю.

- Да, - ответил Генрих.

- Тогда подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.

И, встав между Сен-Люком и королем, Шико протянул над головами обоих провинившихся сарбакан вместо пламенного меча и сказал:

- Это мой рай, вы потеряли его из-за своего непослушания. Отныне я запрещаю вам вход в него.

И потом, склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности защитить ее от королевского гнева, шепнул:

- Если у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.