Наконец наступил или, по-видимому, наступил день, который должен был освободить гостиницу от докучною постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату Шико, хохоча во все горло, и гасконцу не сразу удалось выяснить причину столь неумеренного веселья.

- Он умирает! - кричал хозяин гостиницы, исполненный христианского милосердия. - Он кончается! Наконец-то он сдохнет!

- И поэтому вы так радуетесь? - спросил Шико.

- Конечно, ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.

- Какую шутку?

- А разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.

- Я разыграл больного?

- Да!

- О чем речь? Что с ним случилось?

- Что с ним случилось? Вы знаете, что он все время кричал, требуя какого-то человека из Авиньона!

- Ну и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?

- Он прибыл.

- Вы его видели?.

- Черт побери, разве сюда может кто-нибудь войти, не попавшись мне на глаза?

- И каков он из себя?

- Человек из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.

- Это он! - вырвалось у Шико.

- Вот, вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе вы не признали бы его.

- Посланец прибыл! - воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус. - Клянусь святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.

- Нет ничего проще, тем более если не вы над ним подшутили, то вы мне скажете, кто это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к ставню и вдруг вижу: перед дверью стоит большая лошадь, а на ней сидит маленький человечек. "Здесь остановился мэтр Николя?" - спросил человечек. Вы же знаете, наш подлый королевский прихвостень под этим именем записался в книге.

- Да, сударь, - ответил я.

- Тогда скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.

- Охотно, сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.

- О чем именно?

- Мэтр Николя, как вы его зовете, при смерти.

- Тем более вы должны немедля выполнить мое поручение.

- Но вы, наверное, не знаете, что он умирает от злокачественной лихорадки.

- Вправду?.. - воскликнул человечек. - Тогда летите со всех ног.

- Значит, вы настаиваете?

- Настаиваю.

- Несмотря на опасность?

- Несмотря ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.

Маленький человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.

- Значит, сейчас он там? - спросил Шико, показывая рукой на стенку.

- Там, не правда ли, как это смешно?

- Необычайно смешно, - сказал Шико.

- Какое несчастье, что мы не можем слышать!

- Да, действительно, несчастье.

- Сцена должна быть веселенькой.

- В высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?

- Он меня отослал.

- Под каким предлогом?

- Под предлогом, что будет исповедоваться.

- А кто вам мешает подслушивать у дверей?

- Да, вы правы! - сказал хозяин, выбегая из комнаты.

Шико, со своей стороны, устремился к дырке в стене.

Пьер де Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.

К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с умирающим и вышел из комнаты.

Шико бросился к окну.

Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался па коня и исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.

- Смерть Христова! - сказал Шико. - Только бы он не увез с собой генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, - добавил он, - адвокаты хитрые бестии, а наш в особенности, и я подозреваю... Да, кстати, - продолжал Шико, нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один узел, - кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?

В эту минуту вошел хозяин.

- Ну что? - спросил Шико.

- Уехал, - ответил хозяин.

- Исповедник?

- Он такой же исповедник, как и я.

- А больной?

- Лежит в обмороке после разговора.

- Вы уверены, что он все еще в своей комнате?

- Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.

- Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится,

- Даже если он пьян?

- В любом состоянии, - Это очень срочно?

- Это для блага нашего дела.

Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.

Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался, как безумный, по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.

Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только угол постели, задернутой занавесками.

Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, - голос монаха.

Горанфло, подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:

В голове моей давно Спорят горе И вино.

И такой подняли шум, Что он хуже всяких дум.

Горю силы не дано:

Все равно Победит его вино.

Со слезою в мутном взоре Удалится злое горе.

В голове моей Одно Будет царствовать вино.

Шико подбежал к двери.

- Заткнись, ты, пьяница, - крикнул он.

- Пьяница... - бормотал монах. - ..если человек пропустил глоточек вина, он еще не пьяница!

- Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе.., вы.., понимаете?

- Да, - сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.

- Сказано тебе, иди сюда! - продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. - И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.

- Проклятие! - сказал Горанфло. - Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен, как осел на водопое.

- Как осел после винопоя, - сказал Шико, пожимая плечами.

Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное "ух!".

Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял - ему придется кое-что выслушать.

- Ну что там еще? - сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.

- А то, - сурово ответил Шико, - что ты пренебрегаешь прямыми обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!

Горанфло удивленно воззрился на собеседника., - Ты обо мне? - переспросил он.

- А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.

- Ты обо мне? - повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к которым Шико обычно не был склонен.

- Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой грязи. Это доказывает, что ты наливался где-то в предместьях.

- Ей-богу, ты прав, - сказал Горанфло.

- Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря святой Женевьевы! Будь ты еще бечевочник...

- Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, - униженно каялся Горанфло.

- Ты заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.

- Шико, друг мой, - сказал монах, - ты этого не сделаешь.

- И в Лионе найдутся лучники, - О, пощади, мой благородный покровитель! - взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.

- Фи! Грязная скотина, - продолжал Шико свои увещевания, - и подумать только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед кончается.

- Это верно, - сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.

- Подумай, христианин ты или нет?

- Да, я христианин! - завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. - Да, я христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.

И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели стекла:

Я богат, мой милый сын, Тем, что я христианин.

- Хватит, - сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, - если ты христианин, не дай твоему брату христианину умереть без покаяния.

- Это верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, - сказал Горанфло, - только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.

Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.

- Ах, сын мой, - сказал он, ставя кувшин на стол, - глаза мои проясняются.

- Вот это хорошо, - ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.

- Ну а теперь, дорогой друг, - продолжал монах, - кого я должен исповедовать?

- Нашего бедного соседа, он при смерти.

- Пусть ему принесут пинту вина с медом, - посоветовал Горанфло.

- Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.

- Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? - робко спросил монах.

- Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу, - Бегу к нему.

- Постой, сперва выслушай мои указания.

- Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.

- Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.

- Вашу волю?

- И если ты в точности ее исполнишь, - ты слушаешь? - я оставлю на твое имя в "Роге изобилия" сотню пистолей, чтобы ты мог пить, или есть, по твоему выбору.

- И пить и есть, мне так больше нравится.

- Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.

- Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь, чтобы я его исповедал?

- Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.

- А зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги? Шико с сожалением посмотрел на монаха.

- Чтобы получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, - сказал он.

- Вы правы, - согласился Горанфло. - Я иду туда.

- - Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.

- Ну а что, если он и в самом деле уже исповедовался?

- Ты ему ответишь: "Не лгите, сударь - человек, который вышел из вашей комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами".

- Но он рассердится?

- А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.

- Оно верно.

- Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?

- А если он не согласится их отдать?

- Ты откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.

- Либо я отберу их у него силой.

- Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?

- Выполню все неукоснительно, вот увидите. И Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной жесты - сдержанными, только руки все еще тряслись.

Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.

- Минуточку, - задержал его Шико, - когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку, - А если он откажется?

- Тоже стучи.

- Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?

- Да.

- Хорошо.

И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.

Прошло десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа, а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось поле зрительного наблюдения гасконца.

Адвокат приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.

- Эге, добрый день, брат мой! - провозгласил Горанфло, остановившись посреди комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.

- Зачем вы пришли сюда, отче? - слабым голосом простонал больной.

- Сын мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.

- Благодарю вас, - ответил умирающий, - но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне уже полегчало. Горанфло отрицательно покачал головой.

- Вы так думаете? - спросил он.

- Я в этом уверен.

- Козни Сатаны - ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.

- Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался, - Кому?

- Святому отцу, который приехал из Авиньона. Горанфло покачал головой.

- Как, разве он не священник?

- Нет.

- Откуда вы знаете?

- Я с ним знаком.

- С тем, кто вышел отсюда?

- Да, - ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. - И посему, раз ваше состояние не улучшилось, - добавил монах, - и поелику тот человек не был священником, вам необходимо исповедаться.

- Я только этого и желаю, - сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. - Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.

- Вы не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь...

- Как это я не располагаю временем? - воскликнул больной, голос которого все более и более набирал силу. - Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.

Горанфло в третий раз покачал головой.

- А я, - сказал он все так же невозмутимо, - я, со своей стороны, утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и врачами и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже Пифагор, а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь мне в грехах своих.

- Но, заверяю вас, отец? мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно подействовало ваше святое присутствие.

- Заблуждение, сын мой, заблуждение, - не отступал Горанфло, - в предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, - продолжал монах, усаживаясь возле кровати, - расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.

- О моих интригах, моих заговорах, моих кознях! - проговорил Николя Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который, по-видимому, хорошо знал его.

- Да, - сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных рук, - а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.

- Какие бумаги? - закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.

- Бумаги, которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.

- А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? - спросил адвокат, высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.

Монах подумал, что настало время применить силу.

- Тот, кто мне это сказал, знал, что говорил! - прикрикнул он на больного. - Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!

- Плевал я на твое отпущение, каналья! - воскликнул Давид, выскакивая из постели и хватая Горанфло за горло.

- Однако, - забормотал тот, - у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите исповедаться? Вы...

Проворные и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.

- Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, - вскричал Николя Давид, - а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!

Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.

Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя, Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.

Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.

- Пришла твоя очередь исповедоваться, - глухим голосом сказал Николя Давид, - или ты умрешь.

Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.

- О! - сказал он. - Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония - чистое притворство?

- Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.

- Отвечать на что?

- На мои вопросы.

- Спрашивайте.

- Кто ты такой?

- Вы сами видите, - сказал Горанфло.

- Это не ответ, - возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.

- Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.

- Ты прав. Как твое имя?

- Брат Горанфло.

- Так ты настоящий монах?

- А какой же еще? Само собой, настоящий.

- Почему ты оказался в Лионе?

- Потому что меня изгнали.

- Как ты попал в эту гостиницу?

- Случайно.

- И давно ты здесь?

- Шестнадцать дней.

- Почему ты за мной шпионил?

- Я не шпионил за вами.

- Откуда ты знаешь, что я получил бумаги?

- Мне это сообщили.

- Кто сообщил?.

- Тот, кто послал меня к вам, - А кто послал тебя ко мне?

- Вот этого я не могу сказать, - И все же ты скажешь.

- Ой-ой-ой! Святая дева! Я позову на помощь, я закричу.

- А я тебя убью.

Монах завопил. На острие шпаги адвоката показалась капля крови.

- Его имя, - сказал он.

- Ах, ей-богу, ничего не поделаешь, - ответил Горанфло, - я держался, сколько мог.

- Разумеется, твоя честь спасена. Ну, кто тебя послал ко мне?

- Это...

Горанфло еще колебался; он никак не мог решиться предать друга.

- Кончай же, - приказал адвокат, топая ногой.

- Ей-богу, ничего не поделаешь! Это Шико.

- Королевский шут?

- Да, он.

- А где он сейчас?

- Я здесь! - раздался голос.

И па пороге комнаты появился Шико, бледный, серьезный, с обнаженной шпагой в руке.