Увидев, что Шико спит столь добросовестно, все перестали обращать на него внимание.

К тому же давно уже вошло в привычку относиться к Шико, как к предмету меблировки королевской опочивальни.

- Вашему величеству, - сказал Келюс, склоняясь в поклоне, - известна лишь половина того, что произошло, и, беру на себя смелость заявить, наименее интересная половина. Совершенно верно, и никто из пас не намерен этого отрицать, совершенно верно, что все мы обедали у господина де Бюсси, и должен заметить, в похвалу его повару, что мы знатно пообедали.

- Там особенно одно вино было, - заметил Шомберг, - австрийское или венгерское, мне оно показалось просто восхитительным.

- О! Мерзкий немец, - прервал король, - он падок на вино, я это всегда подозревал.

- А я в этом был уверен, - подал голос Шико, - я раз двадцать видел его пьяным.

Шомберг оглянулся на шута.

- Не обращай внимания, сын мой, - сказал гасконец, - во сне я всегда разговариваю; можешь спросить у короля.

Шомберг снова повернулся к Генриху.

- По чести, государь, - сказал он, - я не скрываю ни моих привязанностей, ни моих неприязней. Хорошее вино - ото хорошо.

- Не будем называть хорошим то, что заставляет нас забыть о своем господине, - сдержанно заметил король.

Шомберг собирался уже ответить, не желая, очевидно, так быстро оставлять столь прекрасную тему, но Келюс сделал ему знак.

- Ты прав, - спохватился Шомберг, - говори дальше.

- Итак, государь, - продолжал Келюс, - во время обеда, и особенно перед ним, мы вели очень важный и любопытный разговор, затрагивающий, в частности, интересы вашего величества.

- Вступление у вас весьма длинное, - сказал Генрих, - это скверный признак.

- Клянусь святым чревом! Ну и болтлив этот Валуа! - воскликнул Шико.

- О! О! Мэтр гасконец, - сказал высокомерно Генрих, - если вы не спите, ступайте вон.

- Клянусь богом, - сказал Шико, - если я и не сплю, так только потому, что ты мне мешаешь спать: твой язык трещит, как трещотки на святую пятницу.

Келюс, видя, что в этом королевском покое невозможно говорить серьезно ни о чем, даже о самом серьезном, такими легкомысленными все привыкли здесь быть, вздохнул, пожал плечами и, раздосадованный, умолк.

- Государь, - сказал, переминаясь с ноги на ногу, д'Эпернон, - а ведь речь идет об очень важном деле.

- О важном деле? - переспросил Генрих.

- Конечно, если, разумеется, жизнь восьми доблестных дворян кажется вашему величеству достойной того, чтобы заняться ею, - заметил Келюс.

- Что ты хочешь этим сказать? - воскликнул король.

- Что я жду, чтобы король соблаговолил выслушать меня.

- Я слушаю, сын мой, я слушаю, - сказал Генрих, кладя руку на плечо Келюса.

- Я уже говорил вам, государь, что мы вели серьезный разговор, и вот итог нашей беседы: королевская власть ослабла, она под угрозой.

- Кажется, все только и делают, что плетут заговоры против нее, - вскричал Генрих.

- Она похожа, - продолжал Келюс, - на тех странных богов, которые, подобно богам Тиберия и Калигулы, старели, по не умирали, а все шли и шли в свое бессмертие дорогой смертельных немощей. Эти боги могли избавиться от своей непрерывно возрастающей дряхлости, вернуть свою молодость, возродиться лишь в том случае, если какой-нибудь самоотверженный фанатик приносил себя им в жертву. Тогда, обновленные влившейся в них молодой, горячей, здоровой кровью, они начинали жить заново и снова становились сильными и могущественными. Ваша королевская власть, государь, напоминает этих богов, она может сохранить себе жизнеспособность только ценой жертвоприношений.

- Золотые слова, - сказал Шико. - Келюс, сын мой, ступай проповедовать на улицах Парижа, и ставлю тельца против яйца, что ты затмишь Линсестра, Кайе, Коттона и даже эту бочку красноречия, которую именуют Горанфло.

Генрих молчал. Было заметно, что в настроении его происходит глубокая перемена: сначала он бросал на миньонов высокомерные взгляды, потом, постепенно осознав их правоту, он снова стал задумчивым, мрачным, обеспокоенным.

- Продолжайте, - сказал он, - вы же видите, что я вас слушаю, Келюс.

- Государь, - продолжал тот, - вы великий король, во кругозор ваш стал ограниченным. Дворянство воздвигло перед вами преграды, по ту сторону которых ваш взгляд уже ничего не видит, разве что другие, все растущие преграды, которые, в свою очередь, возводит перед вами народ. Государь, вы человек храбрый, скажите, что делают на войне, когда один батальон встает, как грозная стена, в тридцати шагах перед другим батальоном? Трусы оглядываются назад и, видя свободное пространство, бегут, смельчаки нагибают головы и устремляются вперед.

- Что ж, пусть будет так. Вперед! - вскричал король. - Клянусь смертью Спасителя! Разве я не первый дворянин в моем королевстве? Известны ли вам, спрашиваю я, более славные битвы, чем битвы моей юности? И знает ли столетие, которое уже приближается к концу, слова более громкие, чем Жарнак и Монкоптур? Итак, вперед, господа, и я пойду первым, это мой обычай. Бой будет жарким, как я полагаю.

- Да, государь, бесспорно, - воскликнули молодые люди, воодушевленные воинственной речью короля. - Вперед!

Шико принял сидячее положение.

- Тише, вы, там, - сказал он, - предоставьте оратору возможность продолжать. Давай, Келюс, давай, сын мой. Ты уже сказал много верных и хороших слов, но далеко не все, что можешь; продолжай, мой друг, продолжай.

- Да, Шико, ты прав, как это частенько с тобой случается. Я продолжу и скажу его величеству, что для королевской власти наступила минута, когда ей необходимо принять одну из тех жертв, о коих мы только что говорили. Против всех преград, которые невидимой стеной окружают ваше величество, выступят четверо, уверенные, что вы их поддержите, государь, а потомки прославят.

- О чем ты говоришь, Келюс? - спросил король, и глаза его зажглись радостью, умеряемой тревогой. - Кто эти четверо?

- Я и эти господа, - сказал Келюс с чувством гордости, которое возвышает любого человека, рискующего жизнью ради идеи или страсти. - Я и эти господа, мы приносим себя в жертву, государь.

- В жертву чему?

- Вашему спасению.

- От кого?

- От ваших врагов.

- Все это лишь раздоры между молодыми людьми, - воскликнул Генрих.

- О! Это общераспространенное заблуждение, государь. Привязанность вашего величества к нам столь великодушна, что позволяет вам прятать ее под этим изношенным плащом. Но мы ее узнали. Говорите как король, государь, а не как буржуа с улицы Сен-Дени. Не притворяйтесь, будто вы верите, что Можирон ненавидит Антрагэ, что Шомбергу мешает Ливаро, что д'Эпернон завидует Бюсси, а Келюс сердит на Рибейрака. Нет, все они молоды, прекрасны и добры. Друзья и враги, все они могли бы любить друг друга, как братья. Нет, не соперничество людей с людьми вкладывает нам в руки шпаги, а вражда Франции с Анжу, вражда между правом народным и правом божественным. Мы выступаем как поборники королевской власти на то ристалище, куда выходят поборники Лиги, и говорим вам: "Благословите нас, сеньор, одарите улыбкой тех, кто идет за вас на смерть. Ваше благословение, быть может, приведет их к победе, ваша улыбка облегчит им смерть".

Задыхаясь от слез, Генрих распахнул объятия Келюсу и его друзьям.

Он прижал их всех к своему сердцу. Эта сцена не была зрелищем, лишенным интереса, картиной, не оставляющей впечатления: мужество вступало здесь в единение , с глубокой нежностью, и все это было освящено самоотречением...

Из глубины алькова глядел, подперев рукой щеку, Шико, Шико серьезный, опечаленный, и его лицо, обычно холодно-безразличное или искаженное саркастическим смехом, сейчас было не менее благородным и не менее красноречивым, чем лица остальных.

- Ах! Мои храбрецы, - сказал наконец король, - это прекрасный, самоотверженный поступок, это благородное дело, и сегодня я горжусь не тем, что царствую во Франции, а тем, что я ваш друг. Но я лучше кого бы то ни было знаю, в чем мои интересы, и поэтому не приму жертвы, которая, суля столь много в случае вашей победы, отдаст меня, если вы потерпите поражение, в руки моих врагов. Чтобы вести войну с Анжу, хватит и Франции, поверьте мне. Я знаю моего брата, Гизов и Лигу, в своей жизни я усмирял и не таких норовистых и горячих коней.

- Но, государь, - воскликнул Можирон, - солдаты так не рассуждают. Они не могут считаться с возможностью неудачи в делах такого рода - делах чести, делах совести, когда человек действует, повинуясь внутреннему убеждению и не задумываясь о том, как его действия будут выглядеть перед судом разума.

- Прошу прощения, Можирон, - ответил король, - солдат может действовать вслепую, но полководец - размышляет.

- Так размышляйте, государь, а нам, нам предоставьте действовать, ведь мы всего лишь солдаты, - ответил Шомберг. - К тому же я не знаком с неудачей, мне всегда везет.

- Друг мой, милый друг, - прервал его печально король, - я не могу сказать того же о себе. Правда, тебе всего лишь двадцать лет.

- Государь, - сказал Келюс, - добрые слова вашего величества лишь удвоят наш пыл. В какой день следует нам скрестить шпаги с господами де Бюсси, де Ливаро, д'Антрагэ и де Рибейраком?

- Никогда. Я это вам решительно запрещаю. Никогда, вы слышите?

- Простите нас, государь, простите, пожалуйста, - продолжал Келюс, - вчера перед обедом у нас состоялась встреча, слово дано, и мы не можем взять его обратно.

- Извините, сударь, - ответил Генрих, - король освобождает от клятв и слов, говоря "я хочу" или "я не хочу", ибо король всемогущ. Сообщите этим господам, что я пригрозил обрушить на вас всю силу своего гнева, ежели вы будете с ними драться, и, чтобы у вас не было сомнений в моей решимости, я клянусь отправить вас в изгнание, коли вы...

- Остановитесь, государь... - сказал Келюс, - ибо если вы можете освободить нас от нашего слова, вас от вашего может освободить лишь господь. Поэтому не клянитесь. Если из-за такого дела мы навлекли на себя ваш гнев и этот гнев выразится в нашем изгнании, мы отправимся в изгнание с радостью, ведь, покинув земли вашего величества, мы сможем сдержать свое слово и встретиться с нашими противниками на чужой земле.

- Если эти господа приблизятся к вам даже на расстояние выстрела из аркебузы, - вскричал Генрих, - я прикажу бросить их в Бастилию, всех четверых.

- Государь, - отвечал Келюс, - в тот день, когда ваше величество сделает это, мы отправимся босиком и с веревкой на шее к коменданту Бастилии мэтру Лорапу Тестю, чтобы он заключил нас в темницу вместе с этими дворянами.

- Я прикажу отрубить им головы, клянусь смертью Спасителя! В конце концов я король!

- Если с нашими врагами это случится, государь, мы перережем себе горло у подножия их эшафота.

Генрих долго молчал, потом вскинул свои черные глаза и сказал:

- В добрый час. Вот оно, славное и храброе дворянство!.. Что ж, если господь не благословит дело, которое защищают такие люди!..

- Не безбожничай.., не богохульствуй, - торжественно провозгласил Шико, встав со своей постели и направляясь к королю. - Боже мой! Какие благородные сердца. Ну, сделай же то, чего они хотят; ты слышишь, мой господин? Давай, назначь этим молодым людям день для поединка: займись своим делом, вместо того чтобы поучать всевышнего, в чем состоит его долг.

- Ах, боже мой! Боже мой! - прошептал Генрих.

- Государь, мы молим вас об этом, - сказали четверо молодых людей, склонив голову и опускаясь на колени.

- Хорошо, будь по-вашему. И верно: бог справедлив, он должен даровать вам победу. Впрочем, мы и сами сумеем подготовить ее, разумно и по-христиански. Дорогие друзья, вспомните, что Жарнак всегда обязательно исповедовался и причащался перед поединком. Ла-Шатеньерэ великолепно владел шпагой, но он перед поединком искал забвения в пирах, празднествах, отправлялся к женщинам, какой омерзительный грех! Короче, он искушал бога, который, быть может, улыбался его молодости, красоте, силе в хотел спасти ему жизнь. И вот Жарнак убил его. Послушайте, мы исповедуемся и причастимся. Если бы у меня было время, я послал бы ваши шпаги в Рим, чтобы их благословил святейший... По у нас есть рака святой Женевьевы, она стоит самых лучших реликвий. Попостимся вместе, умертвим свою плоть, отпразднуем великий день святых даров, а на следующее утро...

- О! Государь, спасибо, спасибо, - вскричали молодые люди. - Значит, через восемь дней.

И они бросились в объятия короля, который еще раз прижал их к сердцу и, проливая слезы, удалился в свою молельню.

- Условия нашего поединка уже составлены, - сказал Келюс, - остается только вписать в них день и час. Пиши, Можирон, на этом столе.., и пером короля, пиши:

"В день после праздника святых даров".

- Готово, - сказал Можирон. - Кто будет герольдом и отнесет это письмо?

- Я, если вы пожелаете, - сказал Шико, подходя. - Только хочу дать вам совет, малыши. Его величество говорит о посте, умерщвлении плоти, раке святой Женевьевы... Все это великолепно во исполнение обета - после победы, но я считаю, что до победы вам будет полезнее хорошая еда, доброе вино, восьмичасовой сон в полном одиночестве, в дневное или ночное время. Ничто не сообщает руке такой гибкости и силы, как трехчасовое пребывание за столом, коли не напиваешься допьяна, разумеется. В том же, что касается любви, я, в общем, поддерживаю короля. Слишком уж она разнеживает, и будет лучше, если вы от нее воздержитесь.

- Браво, Шико! - дружно воскликнули молодые люди.

- Прощайте, мои львята, - ответил гасконец, - я отправляюсь во дворец Бюсси.

Он сделал три шага и вернулся назад.

- Кстати, - сказал он, - не покидайте короля в прекрасный день праздника святых даров. Не уезжайте никто за город; оставайтесь в Лувре, как горстка паладинов. Договорились? Да? Тогда я ухожу выполнять ваше поручение.

И Шико, держа в руке письмо, раздвинул циркуль своих длинных ног и исчез.